Хорольская яма [изд. 1989 г.] - Евгений Степанович Кобытев

того не ведая, мы обрекли себя на последнее тяжелое испытание. Мы не знали (да и откуда могли мы тогда это знать!), что в 50-100 метрах от водохранилища фашисты создали оборонительную полосу, прикрывавшую Семеновский тракт и железную дорогу, идущую от Хорола до Кременчуга со стороны Лубен. Группа советских войск имела задачу перерезать эти две важные магистрали, по которым отступали немцы, а противник приготовился их отчаянно защищать. Удар наших войск был направлен через Богдановку. Мы же затаились перед оборонительной полосой фашистов.　

Раздвигая руками высокий камыш, мы пробрались в самую гущу зарослей. Подломив близрастущие камыши, устроили себе прекрасное логово. Пришла тихая, безоблачная ночь. На небе взошла полная луна. На фоне неба и сияющей луны темные верхушки камышей сплели изумительно красивый силуэтный узор, похожий на шедевры китайских и японских рисовальщиков и граверов. Где-то недалеко в селе слышались детские голоса и песня подвыпившего, по-видимому, на радостях дядьки.　

Я пошел к краю камышей и, пораженный, остолбенел.

— Товарищи, посмотрите, что делается! — позвал я вполголоса друзей.　

Все поля за Богдановкой, насколько видел глаз, горели бесчисленными, как звезды, огнями.　

За темным силуэтом старинного парка пылает Богдановка: большими сполохами горят зароды, мерцающими огнями большие и маленькие копны и колицы скошенного хлеба. Над Хоролом рдеет далекое зарево. Немцы осуществляют изуверский план «выжженной земли» перед своим «неприступным Днепровским валом».　

Мы молча глядим на эту страшную картину уничтожения.　

Я посмотрел на тускло освещенное луной чернобровое лицо Гречины и понял, что может переживать сейчас наш товарищ, во имя долга оставивший в Хороле жену и сына. Кто там в горящем городе оградит их сейчас от произвола, кто может помочь им?..　

Ночь мы проводим в своем убежище.　

Пришло утро. У камышей со стороны Богдановки послышались голоса. Александр, пользуясь тем, что камыши, качаясь от ветра, шелестят, пошел на разведку. Вернулся взволнованный:　

— Ребята! Кажется наши — русская речь! — пробормотал он.　

— А если это власовцы или полицаи! — шепчу я.　

О, как трудно в последний момент, когда долгожданное, выстраданное освобождение кажется совсем близким, решиться на опрометчивый, рискованный шаг!　

Не успели мы обдумать, что нам делать, не успели принять решение, как разразился шквал огня: на наши головы посыпались мины, стали падать вблизи тяжелые снаряды.　

Из черных вееров болотной жижи, взметнувшихся рядом, на нас полетели комья грязи, стебли и корни камыша.　

В одно мгновение мы оказались в аду. Самое страшное в этом аду — нельзя ориентироваться, где наши, где немцы.

Александр отскочил и залег где-то в стороне. Мы с Гречиной лихорадочно копаем окопчик. Копать глубже 30 сантиметров нельзя — вода. Копаем окопчик, как гроб, в котором можно лежать, вытянувшись, скрываясь от настильного огня автоматов и пулеметов. Временами, когда поблизости шмякается в болото снаряд и на нас летят корневища камышей и земля, мы с Гречиной прячем головы в выкопанную часть окопчика. Тогда близко-близко вижу его разгоряченное работой и волнением лицо. Затем снова попеременно работаем лопаткой.　

Располагаемся рассредоточенно, чтобы не погибнуть всем вместе от одной мины или снаряда. Кто-то из троих должен остаться живым.　

В небе вдруг появляется эскадрилья самолетов. Они летят на Богдановку. В утреннем тумане, поднявшемся вверх, видны только слабые очертания их силуэтов.　

Над нашими головами они оставляют цепочки бомб. Рев моторов немного затихает, удаляясь. Его заменяет мелодичный свист сотен бомб, перерастающий в согласный звон; звон переходит в зловещий вой и рев сотен сирен, и, наконец, все снимает долго не прекращающийся грохот разрывов.　

Я лежу в своем маленьком окопчике на спине, вытянувшись во весь рост. Под лопатки на болотную грязь я положил фанерку, заготовленную для крышки. Вещмешок брошен в ногах. Через болото летят свистящие мины, фырчащие снаряды.　

«Шар-шар-шар-ра-ра-ра!» — рвет воздух близко летящий снаряд, и совсем рядом ухает разрыв, взметая черный султан дыма, земли и смертоносных осколков. После оглушающего разрыва долго валятся сверху комья болотной земли с корневищами камышей, сыплются шелестящие по зарослям крупным дождем брызги грязи и медленно приземляются изломанные, исковерканные стебли. Нет-нет, а приходится сплевывать попавшую в рот грязь и протирать залепленные ею глаза.　

Ясно, что мы попали в нейтральную полосу. Камыши прочесывают огнем с двух сторон.

«Ппр-р-р-р-р!» — издает пронзительно-резкий звук каждая пуля, пронизывая сотки сухих стеблей. Временами, когда одна из сторон идет в атаку, разражается огневой шквал. Пули начинают буквально жать камыши. Треск пробиваемых стеблей становится оглушительным и сливается в сплошной рев. Чтобы не оглохнуть, я открываю рот. Глаза же плотно зажмуриваю: их засоряет мелкая кострица раскрошенных пулями камышинок.　

Когда шквал немного стихает, я беру стоящие у лица простреленные стебли камыша и пытаюсь определить по величине пулевых отверстий, чьи это пули.　

«Если бы не лопатка, не быть нам живыми!» — думаю я.　

Мы лежим в каком-то огненном котле. Кругом близкие и далекие звуки упорного, смертного боя.　

Временами звуки боя сливаются в непрерывный могучий гул. И приходит в разгоряченный ум мысль: как не похож этот наступательный бой на оборонительные бои 1941 года! Если тогда все гулы и грохоты исходили от военной техники врага, подавляющей нас, то в этом бою сражаются две армии, вооруженные по последнему слову боевой техники.　

И если могучая фашистская армия позорно бежит, то в этой грозной артиллерийской дуэли наверняка громогласнее наши советские пушки, минометы, танки!　

Волнующее сознание того, что пришло, наконец, то долгожданное время, когда родная Красная Армия обрела свою полную силу и громит, и гонит наглого, вооруженного до зубов врага, наполняет меня несказанной радостью. Я забываю на какой-то миг о своей личной, совсем еще неясной судьбе…　

В эпицентре тяжелого, упорного боя на камышовом острове, в огневом шквале, под дождем пуль и осколков, я лежу, вытянувшись, как в гробу, в маленьком окопчике-канавке, подставляю свое раскрасневшееся, разгоряченное, туго налившееся от волнения кровью лицо навстречу освежающему ветру, дующему с Востока, расстегиваю воротник рубахи, открывая ему свою грудь, слушаю оглушительный рев «бога войны» и, стиснув до боли зубы, еле сдерживаю ликующий, исступленный крик, обращенный к своим родным артиллеристам: «Огонь!! Еще огонь!!!»　

Ураганный артиллерийский обстрел ведется со стороны Семеновского тракта. Кажется, что проезжающие там танки и самоходные орудия ведут огонь на ходу: сначала выстрелы слышатся вдали, потом они приближаются, затем постепенно удаляются.　

Все время в стороне цепи деревьев, где-то совсем рядом, урчат и рокочут моторы не то автомашин, не то танков. Иногда наступает относительна затишье и слышатся отдельные методичные выстрелы. Становится страшно: кажется, что где-то рядом фашисты добивают раненых на поле боя. В лагере смерти врезались в сознание эти отдельные